Морщинами множится кожица любовь

«. Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится». Вл. Маяковский

«С кем он там скайпится?» — заинтересовалась Варвара, услышав голос мужа из соседней комнаты. Благоверный разговаривал, но с кем именно, вникнуть пока не могла. Она напряглась, выключила звук телевизора, прислушалась: его собеседница волновалась! Это было заметно по слегка дрожащему голосу. Он же говорил спокойно. Сердце у Вари заколотилось сильнее. И когда прозвучало слово «журналистика», она сразу поняла — кто это! Это то, чего ей не хотелось никогда! То, что подспудно мешало, хотя вслух никогда не произносилось.

В мониторе красовалась одноклассница супруга — его несостоявшееся надежда и отвергнутая ею же — его первая любовь. Замуж она вышла за своего сокурсника и жила далеко. Но одно время в Варину семью приходили её письма. Они были дружескими и обязательно с «поцелуйчиками». Потом изменилась жизнь в стране, и подруга оказалась по другую сторону границы, письма приходить перестали. Эпизод забылся сам по себе, и вот сегодня неожиданный привет из прошлого явился в их семью.

Новое ощущение, которое обозвала про себя «ЗА ЧТО?» парализовало и помогло на короткое время сдержать эмоции. Она продолжала слушать их воркование, только время для неё остановилось. Когда голоса наконец-то стихли, в квартире установилась выжидательная тишина, а немного погодя муж всё-таки вспомнил про собственную супругу.

Варю поразило выражение его лица: немного виноватое и растерянное. И лицо, и особенно глаза ещё принадлежали той – из «прекрасного далёка» и, как бы продолжали с ней общение. Это был уже не Варин мужчина, не её человек, не её идущий рядом по жизни товарищ, ощутила которого теперь как себя! Поняла и почувствовала всеми фибрами своей души его возбуждённое состояние — прикосновение к чуду! Но женский эгоизм и обида взяли верх. Ей-то каково? Вроде уже лишняя… Она спросила:

— Ты что? Сомлел?
— Да, — он даже не постеснялся, не захотел скрыть своё волнение.
— Ничего себе, как тебя на старости лет тряхнуло! Впечатление, что перед тобой не жена, а соседка по площадке, мнение которой по барабану.
— Давай отнесёмся к этому эпизоду с юмором, — муж попытался улыбнуться.
— Какие шутки! Ты сейчас похож на молоденького влюблённого тинэйджера.
— Хорошо. Давай поговорим серьёзно. Уверяю, ничего особенного не случилось.
— Сосед по парте хочет поделиться со мной сердечной тайной о своей первой любви! – съязвила Варвара.
— В тебе говорит обыкновенная ревность. Всё давно в прошлом. Люблю я только тебя, люблю как свою жену. Мы прожили вместе много лет, вырастили сына, есть внуки. Я ничего не собираюсь менять.
— Понятно! Получается, что ты со своей подругой — Ромео и Джульетта? Надо же, выжили! А с тобой у нас просто семья!
— Да, семья. Разве нам было плохо вместе?
— Теперь уже не знаю. Я надеялась, что душа у нас одна на двоих. Оказывается у тебя — своя, а моя просто рядом бежит. Выходит, что приняла обычную привязанность за любовь и столько лет жила с этим!
— Не усложняй! Ничего страшного не произошло.
— Посмотрим. Пора спать.

Но этой ночью уснуть она так и не смогла. В голове вертелась единственная мысль, будто прожила столько лет с чужим человеком. Всё существенное и хорошее за прожитые годы улетучилось и забылось в момент. А ведь считала себя счастливой женщиной!

Варвара лежала и вспоминала прошедшую жизнь, ругая этот «чёртов» Интернет. Вроде современное средство связи, а стреляет старыми снарядами.

Утром чуда не произошло. Обоюдные объяснения продолжались, эмоции перехлёстывали. Каждый видел сложившуюся ситуацию по-своему и возводил за правду.

Муж понял главное: его подруги в их семье быть не должно и огорчённо поделился плохой новостью с той. Оказывается, эпистолярное общение одноклассников по электронной почте жило и процветало. Дама ответила незамедлительно, и ужас состоял в том, что её послание на трёх страницах предназначалось лично жене друга.

Оскорбительный тон письма удивил и обозлил Варю ещё больше. Про себя она отметила, что писала журналистка не очень складно. Слов и фраз красивых много, но одна и та же мысль перекатывалась из предложения в предложение, а потому весь смысл написанного заключался в трёх постулатах, которые Варя для себя и вывела.

Во-первых, если бы подруга ЗАХОТЕЛА, он бы стал её и тогда, и сейчас.
Во-вторых, законная жена не имеет морального права отказывать ей в общении с ДРУГОМ.
В-третьих, стоит ли супруга такого ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО человека, раз ведёт себя так однозначно.

В Варькиной душе случился атомный взрыв! И она не смолчала:

— Какое право имела твоя дама врываться в чужую семью, да ещё читать мораль, поучать и наставлять!
— Я и сам не ожидал, что она напишет письмо именно тебе.
— Самоуверенность мадам зашкаливает! Впечатление, будто прожитых всеми нами лет не было вовсе. Что сейчас – не считается, Главное, что было тогда!
— Может быть, ты преувеличиваешь? Она не хотела тебя обидеть.
— Если бы не хотела, не обидела. А насколько ты замечательный — я знаю лучше. Знаю даже, какой бываешь «незамечательный». Это по молодости сплошная романтика, стишки любимых поэтов, тихие разговоры, полунамёки, переглядки, нечаянные касания пальчиками. Все мы бывали тристанами и изольдами в молодые годы, и все хотели алых парусов. Только я сумела оценить настоящее и не оскорблять прожитую жизнь прекрасным прошлым. А у тебя оказалось по-другому. Захотелось повторения пройденного, ещё разочек всколыхнуть задремавший адреналин, до конца что-то выяснить, а может подружка сожалеет, что не стала твоей, тогда поднять свою мужицкую самооценку.
— Перестань! Ничего подобного я не думаю. Всё так неожиданно нахлынуло. Пройдёт!
— Понятно. Ты будешь любезничать, общаться, а я должна перетерпеть твоё нынешнее состояние.
— Неужели я достоин твоей язвительности. Ещё раз говорю, что любил и люблю только жену. И скрывать от тебя ничего не собираюсь. Можешь посмотреть всю мою переписку.

И показал своё первое письмо к подруге, как только нашёл её в сети. Лучше бы Варе его не читать, настолько оно было щемящим и пронзительным в словах. Нежность сквозила в каждом воспоминании из прошлого. Такое письмецо, кроме очередной порции обиды и боли в сердце, адекватных чувств вызвать не могло. А когда она увидела позывной в скайпе «солнышко», просто обомлела:

— Кошмар! Это она «солнышко»? Старая дура, а не солнышко. Зацепила мужичка на заржавевший крючок и радует своё бабское тщеславие, что понадобилась хоть кому-то на старости лет. Живёт одна, а тут позавчерашний дружок-пирожок нашёлся, обрадовалась, что о ней вспомнили. Столько лет думали, мечтали…
— Ну, зачем ты! Знал бы я, что всё так серьёзно обернётся…
— Да мне понять тебя хочется! Понять своё место в твоём сердце, — заплакала Варя.

Читая с позволения супруга его переписку с одноклассницей, чувствовала, как он любит ту до сих пор; вспоминал февраль, который их когда-то разлучил, а теперь вновь виртуально соединил, и как он этому необъятно рад и доволен.

Варвару охватило жуткое смятение разнообразных чувств, и она решилась сказать мужу главное:

— Твоё общение с подругой становится опасным для нашей семьи. Эта ваша любовь-морковь не просто обидна и неприятна, так ещё и не ко времени. Здоровье наше плохое, нервы на пределе, а если «кондратий хватит». Стоит ли возобновление прошлых любовных отношений нашей жизни. Уж больно всё непросто. Заметь, когда ты переписывался раньше с одноклассниками и встречался с ними на юбилейных вечерах, у меня не происходило никаких ревностных ощущений. Было до банальности не интересно. Сейчас всё по-другому! Похоже, что ты её до сих пор любишь!
— Признаюсь честно. У меня к ней чисто платоническое чувство. Люблю, как любят фанаты своего артиста — безнадёжно, но навеки. Знаешь, ведь я даже никогда не целовал её. Читал стихи, провожал домой из школы, дарил цветочки на женский праздник, и больше ничего не было. Сплошная романтика! Увидел её теперь по Скайпу и всё вспомнилось. А тебя никогда не брошу! Потому общение и переписка с ней тебе ничем не грозит.
— Получается, что самое главное — останусь ли я одна на старости лет или будет кому водички подать. А наши сердца ты в расчёт не берёшь? Ведь ты мне тоже не безразличен! Но это только мои эмоции. И мне с ними жить.

Подруга мужа продолжала писать, теперь уже им обоим. Она винила себя за первое послание, уверяла, что не навредит их семье и не понимала, как навредила уже.

Нервы Варвары расшатались до предела, в глазах постоянно блестели слёзы, и угадывалась всемирная тоска. Она так устала от непонимания близкого человека, что сорвалась и уехала к внукам, благо наступили весенние каникулы. С ними провела целую неделю. Но от чего убежала, к тому и вернулась. В её отсутствие супруг продолжал «скайпиться» со своей первой любовью, плакался ей о женском эгоизме и недовольстве жены.

Разлад возобновился, разборки продолжились. Пришлось Варваре конкретно кинуть: орёл или решка! Чтобы он прекращал свою переписку — до добра она не доведёт.

Муж написал той последнее, якобы прощальное послание, и дал прочесть жене. Письмо опять было настолько нежное, где под каждым «нет» ощущалось «да», что читая, Варя прикинула его на себя:

— Мне бы кто такое написал! Испугалась бы точно. И что с этим делать? Нет, я не хочу вносить разлад в семьи своих одноклассников или бывших друзей. Поздно уже! Зачем обижать чужих жен! Не стоит вселять надежду в сердца тех, для которых сделать уже ничего не в силах и не вправе. Все поезда давно ушли от станции отправления к станции назначения. А высокие несбывшиеся отношения лучше оставить для следующей жизни!

Супруг на эту отповедь жены молчал. Было видно, что человек сломался морально. Жалел жену и свои воспоминания одновременно.

На последнее письмо своего друга дама не ответила. Может, обиделась, а может, поняла самое важное: не все территории можно метить прошлым!

Семья угомонилась, в доме стало тихо, спокойно и даже скучно. Вечерами сидели, кто у компа, кто у телика. Хотя исподволь Варя замечала по глазам и даже фигуре мужа, что приветик ожидался, а может это остатки стресса так сказывались на человеке.

Эпизод постепенно забывался, и Варвара верила в «хэппи энд». Ведь столько лет вместе!

«Все пройдет и это тоже пройдет» — вспомнила она популярную поговорку: якобы эти слова были надписью на кольце царя Соломона. Но, проезжая мимо самого большого в городе Интернет-клуба, видела допоздна толпящийся у входа народ.

источник

Любовь любому рожденному дадена,—
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
Один —
идиот!—
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.

Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»

Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы — всё на свете.

Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чудно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,—
учат.
И вся она — с крохотный глобус.
А я
боками учил географию,—
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
— Была ль рыжа борода Барбароссы?—
Пускай!
Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши — что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая — флюгер.

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лёжа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный — просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.

Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен,—
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
— и не вылиться —
некуда, кажется — полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.

Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,—
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы…»
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.

Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.

Один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя —
богатством в железо —
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи.

Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней —
я же люблю!—
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь,—
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.

Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!

Поэма «Люблю» (1926 г.) является одним из наиболее ярких стихотворений Маяковского в жанре любовной лирики. Оно посвящено Л. Брик, единственной женщине, которую поэт по-настоящему любил и признавал своей единственной музой. Их отношения были очень странными и непостоянными. Известно, что Маяковский хотел брака, но неизменно получал отказ. В произведении «Люблю» поэт в своей обычной грубой и вызывающей манере описывает свои чувства, свидетельствующие об очень чуткой и отзывчивой душе.

Поэма состоит из одиннадцати частей, каждая из которых имеет авторское название. В первой («Обыкновенно так») Маяковский описывает «будничную» любовь, ставшую нормой в обществе. Великое чувство дается каждому, но люди сами прячут его как можно дальше. Сердце должно быть открыто для любви, но оно глубоко в теле. Мало того, человек сам опутывает его множеством преград: одеждой, украшениями, косметикой. Это приводит к тому, что любовь преждевременно чахнет и умирает.

В частях «Мальчишкой», «Юношей» и «Мой университет» Маяковский изображает свою молодость. Он с детства не был избалован, но не захотел пополнить огромную армию бессловесных работников. Убежав из дома, автор вел беззаботную жизнь. Это позволяло ему сохранить в сердце данную от рождения любовь ко всему миру. Маяковский точно воспроизводит свою автобиографию. Его исключили из пятого класса гимназии за участие в подпольной работе. С этого времени начинаются его скитания по тюрьмам. С систематически образованием было навсегда покончено. В этом поэт видит свое коренное отличие от «кучерявых лириков». Доморощенные поэты описывали то, о чем узнали в книгах. Их любовь становилась ненатуральной, основанной лишь на воображении. Все чувства Маяковского рождались под влиянием непосредственных наблюдений и впечатлений. Он использует очень яркий образ. В заключении главной ценностью в мире для него был «желтый заяц» — свет в глазке одиночной камеры.

Университетом поэта стала улица. Его не волнуют великие события прошлого, которые не несут в себе никаких ощущений. Автор живет полноценной реальной жизнью, открыв свое сердце всему окружающему миру.

Начиная с части «Взрослое», Маяковский описывает свое состояние в настоящее время. Он считает, что не растратил и не задушил свое огромное чувство любви. Он сравнивает его с «комом сердечным». Кульминационной становится часть «Ты». Появившаяся внезапно Л. Брик очень просто и быстро завладела его сердцем. «Громада любовь» в ее руках стала просто детским «мячиком». Маяковский радостно приветствует свое избавление от невыносимой ноши.

Последние три части посвящены невероятной легкости, которую испытывает поэт. Свою любовь он сравнивает с «роялем», «несгораемым шкафом». Любимая женщина облегчила его бремя, поэтому сердце автора навсегда принадлежит ей. В последних строках он даже отходит от своего вызывающего стиля и употребляет чисто лирическую фразу: «люблю неизменно и верно».

источник

Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,—
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы. »
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.

источник

«Люблю» Владимир Маяковский

Обыкновенно так

Мой университет

Так и со мной

Владимир Маяковский был по натуре очень влюбчивым и увлекающимся человеком. Однако единственной женщиной, с которой его связывали длительные отношения, являлась Лиля Брик. Их роман развивался довольно странно, то угасая, то вновь разгораясь. Но своенравная и достаточно эмансипированная девушка каждый раз на предложение руки и сердца со стороны поэта неизменно отвечала отказом.

Между тем, именно Лиля Брик открыла для Маяковского целую вселенную под названием любовь, и заставила его рассматривать это чувство как настоящий дар. Но, страдая от отсутствия взаимности, поэт то и дело задавался вопросом, почему обычное человеческое чувство способно превратить взрослого и состоявшегося мужчину в обычного мальчишку, ранимого и беззащитного. Анализируя этот феномен, Маяковский в 1926 году написал поэму «Люблю», которую посвятил Лиле Брик, буквально вывернув наизнанку перед избранницей свою душу. Однако с первых строчек он сразу же расставил все точки над «i», отметив, что его чувство не является рафинированным и утонченным, так как жизнь не баловала поэта. Но, в то же время, ему удалось избежать того момента, когда «очерствевает сердечная почва», поэту неведомо было ощущение горечи оттого, что его «любовь поцветет, поцветет – и скукожится».

Поэма включает в себя одиннадцать глав, первые из которых посвящены детству и юности поэта. Беспристрастно и в привычной грубой манере автор рассказывает о том, как состоялось становление его личности. Уже в подростковом возрасте он мечтал о том, чтобы его жизнь была наполнена любовью, но не приторно-сладкой, когда парочки восхищаются морским прибоем и шумом ветра. Маяковского интересовала любовь в чистом ее проявлении, когда во всем мире существуют лишь два человека, а все остальное не имеет для них никакого значения.

Рассматривая через поэтическую призму взаимоотношения других людей, поэт безжалостно высмеивает тех, кто хочет произвести друг на друга впечатление благодаря своим нарядам, умению изъясняться по-французски или же благосостоянием. К последней категории людей, привыкших покупать любовь за деньги, поэт испытывает особое презрение. «Я жирных с детства привык ненавидеть, всегда себя за обед продавая», — отмечает автор.

Его жизнь резко изменилась, когда в нее, словно вихрь, ворвалась Лиля Брик, которая «взяла, отобрала сердце и просто пошла играть – как девочка мячиком». Однако поэт готов был простить ей абсолютно все и «от радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне». Многочисленные ссоры и недомолвки между влюбленными происходили довольно часто, однако этот факт не смог повлиять на силу чувств, которые Маяковский испытывал к Лиле Брик. И каждый раз, возвращаясь к ней, поэт знал, что идет домой, туда, где навсегда осталось его сердце. «Так я к тебе тянусь неуклонно, еле расстались, еле развиделись», — отмечает поэт в своей поэме. При этом он осознает, что даже безответное чувство может давать удивительное ощущение счастья и радости только потому, что где-то существует человек, которому оно адресовано. И эта мысль дает Маяковскому не только утешение, но и надежду на то, что когда-нибудь его избранница сможет оставить свои предубеждения, став обычной женщиной, которая способна принять он поэта бесценный дар и ответить на него взаимностью.

«Не смоют любовь ни ссоры, ни версты», — убежден Маяковский. Но при этом он все же не может удержаться от пафоса, заявляя: «Клянусь – люблю неизменно и верно!». В последней строчке поэмы, конечно же, содержится преувеличение, так как после каждой ссоры с Лилей Брик поэт очень быстро утешался в объятиях других женщин. Но – неизменно возвращался к той, которая была его музой и вдохновительницей.

источник

В Варькиной душе случился атомный взрыв! И она не смолчала:

Варвару охватило жуткое смятение разнообразных чувств, и она решилась сказать мужу главное:

Эпизод постепенно забывался, и Варвара верила в «хэппи энд». Ведь столько лет вместе!

источник

Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на́ день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
10 Один —
идиот! —
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
20 поцветет —
и скукожится.

Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я —
убёг на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
30 Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
40 то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
50 место —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»

Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
60 квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на́ море?!
70 Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазна́ются.
«Чего — мол — стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
80 отдал тогда бы — все на свете.

Французский знаете.
Де́лите.
Множите.
Склоняете чу́дно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
90 Птенец человечий,
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.

А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее —
учат.
100 И вся она — с крохотный глобус.
А я
боками учил географию —
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
— Была ль рыжа борода Барбароссы? —
Пускай!
Не копаюсь в пропы̀ленном вздоре я —
110 любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
120 сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши — что брошу в уши я.
А после
130 о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая — флюгер.

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за́ сто.
А я,
140 бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
150 кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстно́ю площадью лёжа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
160 себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
170 О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!

Их груз нерастраченный — просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.

Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
180 поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен —
190 и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
— и не вылиться —
некуда, кажется — полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.

200 Подня́л силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар

созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
210 Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
220 нам вроде танго́ бы. »
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.

Пришла —
деловито,
230 за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
240 чудо будто видится —

где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
250 От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.

Один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
260 не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя —
богатством в железо —
270 запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки

и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полно́чи
280 рублей пятнадцать лирической мелочи.

Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавней
— я же люблю! —
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
290 Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я к тебе возвращаюсь, —
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
300 Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.

Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
310 Продумана,

выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!

источник

Я-поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом.

Бурлюк говорил: у Маяковского память, что дорога в Полтаве, – каждый галошу оставит. Но лица и даты не запоминаю. Помню только, что в 1100 году куда-то переселялись какие-то «доряне». Подробностей этого дела не помню, но, должно быть, дело серьезное. Запоминать же – «Сие написано 2 мая. Павловск. Фонтаны» – дело вовсе мелкое. Поэтому свободно плаваю по своей хронологии.

Родился 7 июля 1894 года (или 93 – мнения мамы и послужного списка отца расходятся. Во всяком случае, не раньше). Родина – село Багдади, Кутаисская губерния, Грузия.

Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в 1906 году.

Мама: Александра Алексеевна.

Других Маяковских, по-видимому, не имеется.

Понятия живописные. Место неизвестно. Зима. Отец выписал журнал «Родина». У «Родины» «юмористическое» приложение. О смешных говорят и ждут. Отец ходит и поет свое всегдашнее «алон занфан де ля по четыре». «Родина» пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: «Как смешно! Дядя с тетей целуются». Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось – раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о картинках и юморе.

Понятия поэтические. Лето. Приезжает масса. Красивый длинный студент – Б. П. Глушковский. Рисует. Кожаная тетрадища. Блестящая бумага. На бумаге длинный человек без штанов (а может, в обтяжку) перед зеркалом. Человека зовут «Евгенионегиным». И Боря был длинный, и нарисованный был длинный. Ясно. Борю я и с читал этим самым «Евгенионегиным». Мнение держалось года три.

Практические понятия. Ночь. За стеной бесконечный шепот мамы и папы. О рояли. Всю ночь не спал. Свербила одна и та же фраза. Утром бросился бежать бегом: «Папа, что такое рассрочка платежа?» Объяcнение очень понравилось.

Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины. Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню специально для папиных именин:

«Соплеменные» и «скалы» меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть.

Первый дом, вспоминаемый отчетливо. Два этажа. Верхний – наш. Нижний – винный заводик. Раз в году – арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Все это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов – накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше.

Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.

Какая-то «Птичница Агафья». Если б мне в то время попалось несколько таких книг – бросил бы читать совсем. К счастью, вторая – «Дон-Кихот». Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее.

Переехали. Из Багдад в Кутаис. Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моем рукаве) – знал хорошо. Но священник спросил – что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» – это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу – все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм.

Приготовительный, 1-й и 2-й. Иду первым. Весь в пятерках. Читаю Жуля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром.

Увеличилось количество газет и журналов дома. «Русские ведомости», «Русское слово», «Русское богатство» и прочее. Читаю все. Безотчетно взвинчен. Восхищают открытки крейсеров. Увеличиваю и перерисовываю. Появилось слово «прокламация». Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть казаков.

Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:

И еще какое-то, с окончанием;

Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове.

Не до учения. Пошли двойки. Перешел в четвертый только потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался), – на переэкзаменовках пожалели. Для меня революция началась так: мой товарищ, повар священника – Исидор, от радости босой вскочил на плиту – убили генерала Алиханова. Усмиритель Грузии. Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел. Хорошо. Воспринимаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты.

Речи, газеты. Из всего – незнакомые понятия и слова. Требую у себя объяснений. В окнах белые книжицы. «Буревестник». Про то же. Покупаю все. Вставал в шесть утра. Читал запоем. Первая: «Долой социал-демократов». Вторая: «Экономические беседы». На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир. «Что читать?» – кажется, Рубакина. Перечитал советуемое. Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский кружок. Попал на «Эрфуртскую». Середина. О «лумпенпролетариате». Стал считать себя социал-демократом: стащил отцовские берданки в эсдечий комитет. Фигурой нравился Лассаль. Должно быть, оттого, что без бороды. Моложавей. Лассаль у меня перепутался с Демосфеном. Хожу на Рион. Говорю речи, набрав камни в рот.

По-моему, началось со следующего: при панике (может, разгоне) в демонстрацию памяти Баумана мне (упавшему) попало большущим барабанищем по голове. Я испугался, думал – сам треснул.

источник